Итак, мы остановились на том, что колосс под названием СССР рухнул... но вот сознание собственной обреченности никуда не делось и по сей день приносит свои плоды. Некоторые из них весьма, хм, неожиданны.
Это не о российской оппозиции, это о лирических героях в поэзии современных ролевиков. Отсюда и черные менестрели, и костры, на которых сжигают неугодных, и прочая условно-средневековая атрибутика. А вот эстетика — все та же самая: бедный-несчастный борец за правду красиво и пафосно гибнет от рук кровавого режима. Не знаю, читали ли ролевики Лотмана и сборник «Вехи», знакомы ли с историей русского революционно-освободительного движения в XIX веке. Но концепция за столько лет ничуть не изменилась. Видимо, это какая-то генетическая память.
Ладно, оставим менестрелей в покое. Как вам
с их лозунгом «Да, смерть!» и неумеренной страстью к пиротехническим эффектам, провокациям и стычкам с полицией?
А как вам Петр Силаев aka Петя Косово? В его исполнении революционное саморазрушение достигает своего предела. В романе «Исход» уже непонятно, ради каких таких высоких идеалов страдают герои, но что они страдают и одержимы идеей принести себя в жертву — это совершенно точно.
Мне нравится чувствовать боль, это единственное, что мне остается, как не стыдно признать. С детства жизнь всегда учила меня: возлюби боль. <...>
Мы все рождены для войны, для того, чтобы идти в ровных шеренгах на бойню. Прямо на пулеметное гнездо, прямо на минное поле. Всегда в человеческом обществе шел естественный процесс отсева ненужной части мужских особей. Они от рождения не приспособлены к продуктивной общественной жизни, они стали бы плохими мужьями, отцами, работниками, хозяевами. Это опосредовано генетически, у этих людей изначально есть предрасположенность к деструкции. Грамотные механизмы внутренней регуляции общества вычисляют этих людей еще на ранних этапах, поощряют, в подростковый период, их единственный достойный навык — причинять и терпеть боль, - а, затем, когда посчитают их готовыми, отправляют туда, куда им и дорога — на общественно полезную бойню. Обычно, это война. <...>
Я часто представляю себе свою смерть в ходе военных действий в тех местах, где нахожусь. Перестрелка в городе, по нам работает дальняя артиллерия, мы бежим через разбитые улицы и прячемся в горящих руинах домов. Вокруг себя я вижу такие же бессмысленные, решительно-обреченные лица, как и мое собственное, нас убивают шальные пули и осколки снарядов по мере продвижения вперед. Наш отряд выдвигается из переулка и прямо перед нами встает укрепленная точка противника. Длинная, непрекращающаяся очередь кладет нас всех, в меня попадает несколько пуль, задето легкое и еще что-то внутри. Я падаю, из меня обильно течет кровь, через несколько десятков секунд я теряю сознание и умираю.
Мы все, поганое постсоветское поколение, у нас ничего нет, никаких целей и принципов, но в наследство от столетия коммунизма нам осталась тоска. Советский человек не должен был хотеть ничего, личная жизнь, радости быта, общественные удовольствия и развлечения — все то, что мотивирует жизнь западного потребителя, — все это вызывало насмешку и презрение. Советский человек-гигант жил, для того, чтобы пожертвовать своей честной, простой жизнью — на стройке, в ГУЛАГе, на амбразуре, в шахте, в многодетной семье, в поганой пятиэтажке. Жизнь — подвиг, жертва. Не нужен Иисус, когда здесь все иисусы.
Прошло время, и теперь у нас осталась только бездна презрения и цинизма, «прагматичный нигилизм», усталое стяжательство. Но тоска по подвигу осталась где-то глубоко, во мне и в прочих людях, кто еще не сделал в квартире евроремонт. Мы должны были страдать и умереть во имя чего-то, а теперь, когда все это безразлично и глупо, нас просто тянут к себе страдания и смерть. Если не знаешь, за что страдать — можно хотя бы страдать впрок. Это не православие, не Достоевский, это рассказы Шукшина и песни Высоцкого.
Тоска у нас в крови, мы чуем только боль, и она тянет нас в могилу.
Прошу прощения за столь длинную цитату, но оно того стоило. Прониклись ощущением безысходного страдания? А теперь представьте целый роман из таких вот «философских» размышлений — открывай на любой странице, везде будет одно и то же. Если герой не размышляет о страдании, значит, он его непосредственно претерпевает. Роман изобилует описаниями кровавых драк, причем обычно бьет не герой, а героя. Его с друзьями постоянно кто-то избивает: менты, боны, пьяные фанаты, гопники и (в детстве) мать. Они скитаются, замерзшие и избитые, то по подвалам, то по лесам, то вообще непонятно где.
Окей, скажете вы, но это же роман, художественное произведение, разве нет? Тогда послушаем рассказ одного анархиста о себе (орфография и пунктуация сохранены):
Время летит колоссально быстро, я чувствую себя в каком-то вакууме. Злость, нервозность и революционный инстинкт переплелись во мне. Мне не до жизненных услад, когда государство кромсает мою личность и мое окружение (друзей, соратников, родных и близких). Положение в стране не радует. Власть перешла на крайности и, по всей видимости, пощады не будет никому. Будучи в отчуждении, у меня нет возможности для радости и счастья этого лишены и мои родные. <...> Сегодня нам приходится жертвовать собой.
Из брошюры «Другое поколение»,
бесплатно распространяемой
Автономным книжным издательством
Народный марш назначен на 6 мая. В голове только одни догадки, скорее всего, повторение Манежки. За себя не страшно, страшно за Сашу. И за ее судьбу после этих событий. Перед глазами картинки летящих коктейлей, гул сирен и дым от пожаров. Мы шли к этому с 5 декабря, и теперь решающий момент. Так странно, в сердце чувства любви, страха и безысходности. Знаю, что свинтят, но боюсь, что после Сашу больше не увижу. Посмотрим. Блок анархистов собирается. 6 мая, черный блок, анархисты, вперед!!! No pasaran!!! <...>
Крики толпы, нечем дышать, мы стоим впереди, и пути назад нет. Только вперед, на ОМОН и на Кремль, судьба дала нам такой шанс. Тугая маска поглотила лицо, я больше не личность, я часть толпы. За мной развеваются флаги, и я готов ради них умереть. Летящие зажженные горючие смеси, дым и удар по лицу — это последнее, что буду помнить, упав на асфальт.
А вот и совсем свежее — статья Надежды Толоконниковой для The New Times. Тема — искусство жертвовать собой. Обратите внимание на слово «искусство». Политикой тут и не пахнет. Искусство — это из области эстетики, что возвращает нас к уже цитированному (в первой части статьи) высказыванию Ю.М. Лотмана о декабристах. Итак, что мы читаем об искусстве жертвовать собой:
Искусство жертвовать собой сегодня не в цене. Мы теряем умение восхищаться этим искусством в других и пестовать его в себе. А зря. Все хоть сколько-нибудь стоящее в истории человечества рождалось потому, что кто-то был готов жертвовать собой — ради мысли, ради дела, ради другого. Великое искусство, великая политика, великая религия, великая, в конце концов, любовь проистекают из того момента, когда находится кто-то, кто не боится принести себя в жертву.
Образец для подражания (что характерно — из русских революционеров старой закалки — ну как тут не вспомнить сборник «Вехи»):
Молодая эсерка Катя Олицкая в начале 20-х годов ХХ века этот механизм понимала буквально и сетовала, что она, вероятно, недостойна того, чтобы сесть в тюрьму, поскольку этой чести удостаивается не каждый политик.
Про цель всей жизни:
Мой путь и мой выбор — ценой своей жизни дать понять, что другой мир возможен. В котором творчество, страсть к осмыслению, нравственный и интеллектуальный поиск являются единственно возможными гегемонами. Я просто отказываюсь жить согласно правилам и ценностям захватившей нашу страну бюрократической охранительской машины. Это приносит мне большое удовольствие. И свободу. Машина в ответ злится, мстит тем, кто отказывается следовать из страха перед ней ее извращенной логике.
В литературе и из собственных наблюдений каждый без труда найдет много примеров тому, как, с одной стороны полицейский режим калечит людей, лишая их возможности полезного труда, и как, с другой стороны, он содействует выработке особого духовного аристократизма, так сказать, патентованного героизма, у его жертв. <...> Если юный интеллигент — скажем, студент или курсистка — еще имеет сомнение в том, что он созрел уже для исторической миссии спасителя отечества, то признание этой зрелости со стороны министерства внутренних дел обычно устраняет и эти сомнения.
Выводы? Често говоря, я даже не знаю, какие из всего этого можно сделать выводы. Вообще-то мне страшно. Я боюсь, что эта эпидемия самопожертвований будет расти и шириться. Что в такой обстановке всякая конструктивная деятельность станет невозможна. Мне захотелось исследовать явление, которое меня пугает. Собственно, весь этот довольно длинный текст — попытка такого исследования.